Фото МСЭ/Г.Андерсон
Языку я бы диагноз вообще не ставил, потому что он здоров и демонстрирует это постоянно.
Максим Кронгауз, профессор Высшей школы экономики
1 января 2019
Культура и образование
Как бы Пушкин отнесся к проникновению в русский язык всяких «девайсов», «ритейлеров», «мессиджей», не о говоря уже о «кликах», «лайках» и других атрибутах интернетовского жаргона? Пришел бы в ужас? Или, может быть, в восторг? Ведь он сам фактически совершил революцию в русском литературном языке. О нынешнем состоянии «великого и могучего» Елена Вапничная расспросила известного лингвиста, профессора Высшей школы экономики Максима Кронгауза.
Мы повторяем понравившееся нашим читателям и слушателям интервью, которое мы опубликовали в день рождения Александра Сергеевича Пушкина, 6 июня, когда в ООН традиционно отмечают День русского языка.
ЕВ: В своей знаменитой книге «Русский язык на грани нервного срыва» Вы поставили диагноз, мне кажется, не столько русскому языку, сколько той части общества, которая за него сильно испугалась. Десять лет спустя какой диагноз Вы бы поставили языку и обществу?
МК: Языку я бы диагноз вообще не ставил, потому что он здоров и демонстрирует это постоянно. Русский язык - один из больших языков мира, которые вполне приспособились к ситуации и используются во всех коммуникативных сферах, и это для языка большое достижение. То есть, русский язык стал вполне современным: это касается и использования в интернете, и использования в любых гаджетах, в СМС-ках и прочее. Что касается общества, то, как ни странно, за это время почти ничего не изменилось. Так же ведутся споры, по-прежнему используются слова о защите языка, то есть, как ни странно, все эти дискуссии крутятся вокруг одного и того же. Но мне кажется, что все-таки за это время появилось и особое отношение к языку вот в каком смысле: если раньше общество требовало защиты - у власти, по-видимому, к кому еще оно обращается за защитой русского языка, - и под защитой, как правило, имелись ввиду какие-то карательные меры, то сегодня, в общем, стало понятно для многих, по крайней мере, что лучше, наверно, говорить не о защите, а о поддержке, и эта поддержка не столько в штрафах, сколько в разного рода мероприятиях, связанных с русским языком. Вот огромную популярность набрал «Тотальный диктант» в последние годы. То есть, такие обсуждения, дискуссии – уже без определенной доли трагизма.
ЕВ: Литературовед Мариэтта Чудакова в одном из своих интервью сказала, что ее удручает не столько проникновение в язык заимствований, сколько постепенное исчезновение целого пласта языка - того выразительного, сочного, емкого языка, которым, скажем, написана книга ее мужа Александра Чудакова «Спустилась мгла на старые ступени». Вы согласны?
Самый банальный пример – это смайлики, которые сразу же берут на себя целый ряд функций, отсутствовавших в письменной речи
МК: Я с огромным уважением отношусь к Мариэтте Омаровне, но мне трудно с этим согласиться. Мне кажется, что язык этого романа-мемуара – совершенно замечательный, но он индивидуальный, он не мог сохраниться после ухода автора. Конечно, язык меняется, конечно, уходят какие-то средства, в том числе средства выразительности. Но приходят другие. Язык высвечивает то, что важно носителям языка в данный момент. Я приведу очень банальный пример. Мы очень сильно потеряли в, так сказать, «пейзажной лексике». Если Вы откроете словарь, то у слова «ров» есть десятки синонимов: балка, лог, лощина и так далее. Сегодня они практически не используются. Но появилось много каких-то технических словечек – это сегодня важнее. Поэтому, конечно, людям постарше очень не хочется расставаться с тем, к чему они привыкли, с тем хорошим, красивым, что есть в языке. Но это, к сожалению, неизбежно – некоторое обновление лексики, обновление тематики этой лексической.
ЕВ: Что делает интернет с языком?
МК: Как представитель своего поколения я должен был сказать: «Калечит». На самом деле, конечно, обогащает. Главная идея, которую я в своих других книгах высказывал, заключается в том, что с помощью интернета создалось совершенно уникальное пространство, и возникла новая форма языка и речи. Если раньше мы имели, с одной стороны, устную форму, с другой стороны – письменную, то в интернете это некий компромиссный вариант. Формально это письменная форма, а с точки зрения функции и с точки зрения структуры – это устная форма, потому что в письменной форме мы обычно не общались, и вот сегодня мы общаемся с помощью письма, и, конечно, письмо обновляется и обогащается. Письменная речь всегда была строже и скупее, чем устная, менее интонационна, она не сопровождается жестами; вот это все сегодня вырабатывается в письменной речи. Самый банальный пример – это смайлики, которые сразу же берут на себя целый ряд функций, отсутствовавших в письменной речи. Вообще, о языке в интернете можно говорить бесконечно. Я написал одну книжку самостоятельно, а два года назад уже вышел коллективный словарь «Словарь языка интернета.ru». Это моя любовь, если хотите.
ЕВ: Говоря о том, что становится нормой, раньше показателем того, что слово вошло в язык и, извините, в мейнстрим, было его включение в словари. Естественно, сейчас мы не можем ждать, пока слово попадет в словари, дай бог, если на сайте грамота.ру оно появится. Та же Мариэтта Чудакова сказала: «Что значит, слова нет в языке? Если человек его употребляет, значит оно уже есть в языке». Но так мы тоже можем далеко зайти. Скажем, для нас, журналистов, какой критерий? Если Максим Кронгауз употребляет слова «спеллчекер» и «гаджет», значит ли это, что нам можно их употреблять?
Опираться на словарь бессмысленно, причем не только потому что огромного количества слов нет в словаре, но и потому что изменились значения за это время, слишком все быстро менялось
МК: Ну, если я пользуюсь среди журналистов авторитетом, то - да. Вы абсолютно правы, что словарь как высший авторитет из нашей жизни ушел. По одной простой причине – потому что лексикография русского языка сильно отстала от жизни. Это реальность, и в этой ситуации опираться на словарь бессмысленно, причем не только потому что огромного количества слов нет в словаре, но и потому что изменились значения за это время, слишком все быстро менялось. Поэтому сегодня надо опираться на собственную интуицию, на авторитеты, если они есть, - какое-то количество авторитетов, я думаю, все-таки существует. Они, может быть, не незыблемы, как раньше, - например, диктор советского радио и телевидения, – но они разнообразнее и интереснее, они, безусловно, есть. Это могут быть писатели, это могут быть даже и политики – есть политики, которые вполне хорошо говорят, но, безусловно, прежде всего люди культуры. Да и журналисты тоже – мы же знаем журналистов, которые прекрасно владеют словом. Кроме того, конечно, надо использовать и некоторые новые инструменты. Самый простой и примитивный – это просто поиск. То есть, если вы сталкиваетесь с неким словом, то вы должны его «прогуглить», и если много нагуглите, то оно существует. Это вопрос меры. Конечно, если один человек употребил слово, оно в языке еще не существует, этого мало. А если слово уже имеет миллионные вхождения в тексты русского языка, то, конечно, отрицать это бессмысленно. Я часто рассказываю историю, когда в 2010-м году на меня обрушились журналисты с просьбами о комментарии, потому что пришла новость, что в какой-то словарь включаются слова «блог» и «гламур». От меня ждали возмущения. Но как можно не включить эти слова в русский язык, если они уже просуществовали в языке лет десять – «гламур» чуть больше, «блог» чуть меньше – и употребляются буквально всеми, может быть, кроме самых рафинированных и интеллигентных людей. Так что, мне кажется, что таких вот технических инструментов стало больше, - если словарь был единственным и незыблемым авторитетом, то сегодня есть какие-то технические вещи, связанные с поиском, с качеством текстов, в которых они употребляются, и так далее. То есть, человек, в том числе журналист, должен включать некоторый анализ материала, который он может найти с помощью интернета.
ЕВ: Я читала в прессе о таком наблюдении, что наш язык современный – особенно, Вы упомянули, политику – он немного стал напоминать послереволюционный язык - обилием сокращений не очень понятных. Меня, например, совершенно убивает «гумконвой». Во-первых, «конвой», мне кажется, до сих пор еще означает охрану или морской конвой, да? А это колонна транспортная с гуманитарной помощью. Вот этот «гумконвой» прямо «рабкрин» напоминает.
МК: Это так называемое «вторичное заимствование» - еще раз заимствовали «конвой», заново, из анлийского языка в этом новом, непривычном для русского языка значении.
ЕВ: Считают, что вот это появление сокращений отражает нивилирование политической ситуации в обществе, обесличивание.
МК: У сокращений – их можно по-разному называть, это не столько важно для широкого читателя – всегда есть несколько причин и несколько функций. Одна из простейших – это примета бюрократической речи. Она появляется и в тоталитарных государствах, и просто в бюрократических сообществах. Это хороший способ, во-первых, сделать язык менее прозрачным, что для бюрократов важно, потому что можно каждый раз переигрывать, называя некое явление по-разному, можно вводить несуществующие явления, потому что аббревиатуры все это скрывают – это одна из возможностей. Иногда причиной становятся условия коммуникации. Я как раз сравниваю русский язык на расстоянии примерно в сто лет, говоря о том, что всплеск сокращений был вызван техническими причинами. В начале XXI века в моду вошли СМС-ки, что повлекло за собой сокращения, потому что в сжатом пространстве это требовалось. То же самое явление произошло в начале XX века: во время Первой мировой войны стали активно использоваться телеграммы. И вот тоже появились, как «гумконвой», всякие «наштокоры» и прочие сокращения. Вот очень похожие эффекты от сходных технологических новшеств. Это, в общем, и другая причина, и, соответственно, другое функционирование.
https://news.un.org/ru/interview/2019/01/1346062
http://creativecommons.org/licenses/by/3.0/legalcode
