Что будет с российским рынком труда в условиях санкций
Санкции и контрсанкции, связанные со спецоперацией на Украине, и вызванный ими экономический кризис грозят россиянам не массовой безработицей, а скорее нешуточным падением доходов. Такое мнение высказал директор Центра трудовых исследований Высшей школы экономики Владимир Гимпельсон корреспонденту “Ъ” Елене Туевой. Господин Гимпельсон дал и другие прогнозы развития ситуации на рынке труда. Например, какое влияние на него может оказать отказ России от Болонской образовательной системы.
Директор Центра трудовых исследований Высшей школы экономики Владимир Гимпельсон
Фото: Григорий Собченко, Коммерсантъ
Директор Центра трудовых исследований Высшей школы экономики Владимир Гимпельсон
Фото: Григорий Собченко, Коммерсантъ
— В условиях кризиса прежде всего опасаются взрывного роста безработицы. Так может быть?
— Чтобы ответить на этот вопрос, надо вспомнить, что это не первый экономический кризис. Кризисами история постсоветской России богата: они имели место в начале и середине 1990-х, в 1998-м, в 2008–2009-х, в 2014–2015-х. В 2020 году начался кризис, связанный с пандемией. Общее у них — наш рынок труда проходил не так, как кризисы протекают в Западной Европе и США.
— А как?
— Стандартное представление, вытекающее из экономической теории, заключается в том, что в кризисы занятость сокращается пропорционально снижению ВВП и, соответственно, растет безработица. Но те, кто сохранил работу, ничего или почти ничего не теряют. Потом начинается экономический рост, безработные постепенно трудоустраиваются, и безработица снижается. Каждый раз, когда мы входили в очередной кризис, прогнозисты подсчитывали: если будет такое-то падение ВВП, ожидается такая-то безработица. Часто эти прогнозы были совершенно алармистскими. Но приходил кризис, а жутких цифр безработицы мы не наблюдали.
— Как же российский рынок труда реагировал на кризис?
— Приспособление к кризису шло у нас не через сокращение занятости, а через падение трудовых доходов. Это стало своего рода визитной карточкой российского рынка труда.
— Нынешний кризис будет отличаться от предыдущих?
— Вероятнее всего, нет. Мы не ждем больших цифр безработицы, но при этом не сомневаемся, что удар по трудовым доходам будет нешуточный. Специфика этого кризиса в том, что он обещает стать затяжным, так как ни санкции, ни контрсанкции никто в обозримой перспективе снимать не собирается, а, значит, экономика будет постепенно сжиматься.
Соответственно, нас ждет длительное падение или стагнация доходов. Это значит, что люди станут значительно беднее. Соответственно, будет страдать платежеспособный спрос, что внесет свой вклад в снижение производства и экономики в целом.
— Почему у России, как всегда, свой особый путь?
— Здесь действует целый ряд институциональных факторов, создающих своего рода системный механизм. Все они были созданы рукотворно политиками и чиновниками. С одной стороны, трудно оптимизировать занятость, с другой — легко подстраивать зарплаты. Возьмем, к примеру, наше трудовое законодательство. В случае массовых увольнений по экономическим причинам работодатели обязаны согласовывать их с профсоюзами и местными властями, выплачивать большие компенсации. То есть уволить работника по сокращению штатов в России сложно и дорого. А вот снизить зарплату относительно легко.
Очень часто в ее структуре кроме небольшой постоянной части — оклада — есть разного рода надбавки и премии. Эти надбавки очень гибкие и регулируются порой только желанием руководства: хочу — даю, хочу — забираю. И когда у компаний нет денег, эти надбавки первым делом снимают. Такая система практически универсальна. Поэтому в кризис доходы легко снижаются, а занятость остается довольно стабильной.
— Но кого-то ведь увольняют!
— Конечно. Уволенные даже могут встать на биржу труда и получать пособие по безработице. Но здесь начинает действовать другой системный фактор — пособие у нас очень низкое. Люди, потеряв работу, не могут на него жить и быстро берутся за любое дело. Кто-то начинает убирать квартиры, кто-то — торговать, кто-то идет в таксисты. Это может быть формальная или неформальная занятость, но важно, что, потеряв работу, человек должен немедленно найти новую, пусть даже менее оплачиваемую. Это поддерживает общую картину занятости. Так низкое пособие по безработице становится инструментом борьбы с безработицей. Чем ниже пособие (по сравнению со средней зарплатой), тем ниже уровень безработицы.
— Выходит, безработица расти не будет?
— Будет, но не как, образно говоря, водопад, а как тоненький ручеек. Ведь после сокращения зарплаты кто-то может уйти по собственному желанию, поскольку не согласен работать за такие деньги и готов поискать счастья в другом месте.
Есть еще один фактор, влияющий на безработицу,— сокращение найма. Когда рынок входит в кризис, первым делом замораживается наем сотрудников. А, переставая нанимать, работодатели удлиняют продолжительность безработности для тех, кто уже сидит без работы, и тогда уровень безработицы растет.
Ну и нельзя сбрасывать со счетов неформальный сектор, который очень подвижен. Там люди тоже активно теряют и меняют работу, вот только статистика этого часто не видит. Это своеобразная подушка социальной защиты.
Думаю, без неформальной экономики безработица была бы намного выше.
— Западные компании массово уходят из России. Вряд ли эти высокотехнологичные рабочие места удастся сохранить. Как это скажется на рынке труда?
— Тут мы имеем дело с более долгосрочными проблемами, запущенными нынешним кризисом. Речь идет о структурной перестройке. Российская экономика была встроена в мировую не только через продажу нефти и газа, но и через импорт машин, оборудования, компьютеров, микроэлектроники. Прекращение этого импорта либо его затруднение вызывает необходимость к этому адаптироваться. Это и есть изменение структуры.
Ну, к примеру, если раньше с помощью европейских, японских или корейских компаний мы стремились выпускать современные автомобили, то теперь, когда все уйдут, нам нужно будет восстанавливать производство отечественных машин. Где-то создавать с нуля, где-то возвращать технологии, которые у нас когда-то были. Между тем старые технологии более трудоемкие, чем современные. Это значит, понадобится больше работников. То есть занятость будет расти, но люди будут заниматься более примитивным трудом.
— Но, например, мэр Москвы Сергей Собянин заявил, что планирует выпуск электрокаров под маркой «Москвич», а это означает использование высоких технологий. До какой степени научно обоснован постулат, что производители будут возвращаться к старым технологиям?
— Я думаю, в разных сферах будет по-разному. Там, где можно заменить условных немцев условными китайцами, будут стараться это делать. При этом надо иметь в виду, что, хотя за последние годы китайцы во многих областях достигли больших успехов, далеко не везде они смогут заменить европейские технологии, тем более американские.
Но есть много сфер, где нам никто не поможет, и придется компаниям либо возвращаться к тем технологиям, которые у нас когда-то были, либо создать то, что смогут. Не все эти технологии будут суперсовременными и передовыми. Скорее наоборот.
Но когда мы от более сложных технологий переходим к более простым, требуется не только больше труда, но и другие, новые компетенции. Чтобы выпускать современные автомобили, нужны люди, которые умеют обслуживать конвейер, работать со сложной электроникой и т. д. А если этого нет, то возникает спрос на рабочего-ремонтника, который у себя в гараже может старому автомобилю продлить жизнь. Это тоже по-своему квалифицированный труд, но более отсталый, не связанный с современными технологиями.
— В других отраслях будет то же самое?
— Возьмем хотя бы строительство. Значительная часть строительной техники импортная, ее трудно поддерживать в рабочем состоянии без запчастей, которые нам перестали поставлять. И если такой техники не будет, мы в строительстве откатимся к более простым технологиям, и нам потребуется больше народу. То же самое с торговлей. Ведь значительная часть того, что мы потребляем в крупнейших городах,— это импорт. Под этот импорт, причем самый разный — товары для дома, стройматериалы, продукты питания, одежда, обувь, бытовая техника — были выстроены очень сложные логистические цепочки. И многие из занятых в них людей в условиях отсутствия масштабного импорта либо потеряют работу, либо перейдут от торговли с Великобританией, Германией или Францией к обслуживанию торговых связей с российскими производителями. С точки зрения квалификации это будет менее сложная работа.
— Речь о качестве человеческого капитала?
— Да. Мы ведь импортировали не только готовые изделия, но и производственные линии. «Автоваз», например, выпускает автомобили на импортном оборудовании. Теперь надо будет его чем-то заменить. Возможно, китайским, возможно, отечественным, произведенным с помощью тех технологий, которые у нас есть. В любом случае определенное упрощение неизбежно. Поэтому с точки зрения структуры экономики, как я вижу, это будет потеря сложности, постепенная примитивизация, деградация. Где-то больше, где-то меньше, но мне это видится как тренд.
И это имеет значение не только с точки зрения выпускаемой продукции, но и с точки зрения человеческого капитала, то есть того, какие навыки и умения будут вырабатываться у тех, кто будет в этом процессе участвовать. Вероятно, будет происходить постепенная утрата современных навыков и приобретение таких, какие нужны этой новой-старой экономике.
И навыки для нее могут оказаться более простыми. А это означает потери в человеческом капитале.
— Для работников переход к менее технологичным производствам будет означать потерю не только навыков, но и заработка: если у тебя нет необходимых знаний, за что платить зарплату? А как это скажется на экономике?
— Человеческий капитал — важнейший фактор экономического роста, ключевой ингредиент благополучия. Если в стране нет развитого и сложного человеческого капитала, не будет и устойчивого экономического развития.
— Какое значение человеческий капитал имеет для человека и общества?
— Особенность человеческого капитала в том, что он имеет внутренний эффект и внешний эффект. Внутренний эффект — это его значение для человека: ты более образованный и умелый, значит, у тебя выше зарплата. Но высокая концентрация людей, обладающих знаниями и навыками, меняет общее качество социальной среды — это влияет не только на каждого из них, но и на всех вместе. Это и есть внешний эффект. В чем он проявляется? В том, что в Москве, например, где общий уровень образования существенно выше, чем в среднем по стране, уровень доходов будет выше даже у тех, у кого вообще нет образования. Даже тот человек, который копает канаву здесь, при прочих равных условиях будет получать больше, чем если бы он ее копал где-то там.
— Что делать населению в связи с технологической деградацией? Переучиваться или уезжать туда, где есть работа?
— Естественно, любые изменения, которые происходят в экономике, заставляют людей менять поведение. Либо повышать квалификацию, пытаясь идти в ногу со временем, либо заняться чем-то другим, поменять профессию. Кто-то в поисках заработка может уехать в другой город. Есть точка зрения, что у нас люди маломобильные и не едут туда, где зарплата выше, но мне кажется, это не так, наша статистика недооценивает масштабы внутристрановой миграции. Когда мы едем в такси, делаем ремонт или разговариваем с продавцами, то встречаем не только мигрантов из сопредельных стран, но и людей из других регионов, которые приехали в Москву, Питер или Самару, чтобы здесь зарабатывать.
Однако тут есть проблемы: чтобы поехать в другой город, нужны определенные ресурсы — здоровье или особые навыки, не должно быть на руках маленьких детей или старых родителей, которые нуждаются в ежедневной помощи. К тому же для переезда нужны деньги. Поэтому не все могут уехать на заработки, и не потому, что не хотят, а потому, что у них есть сдерживающие обстоятельства.
— Что ждет в условиях кризиса молодежь, которая как раз сейчас выходит на рынок труда?
— Исследования показывают, что те, кто выходит на рынок в условиях кризиса, получают штраф: они изначально обречены на более низкие зарплаты. А в условиях бума, наоборот, молодые работники выходят на рынок с премией. И это неравенство сохраняется всю жизнь, несмотря на изменение условий.
— А как образование будет перестраиваться, адаптируясь к переходу на более простые технологии? Связано ли с этим решение отказаться от Болонской системы высшего образования и перейти на специалитет, как было в Советском Союзе?
— Пока, я думаю, окончательное решение еще не принято. Полагаю, причина не только в желании окончательно закрыться от мира, но и в экономических интересах определенной группы людей.
Переход на Болонскую систему, которая, напомню, предполагает двухуровневую систему высшего образования, в России это четыре года бакалавриата плюс два года магистратуры, многие критиковали, прежде всего ректоры университетов, которые не смогли в нее вписаться. Раньше им перечисляли деньги за пять лет учебы студента, а тут — только за четыре.
Те, кто получил много магистерских мест, выиграли, те, у кого магистратура меньше востребована, проиграли. И вот у лузеров появился шанс взять реванш. При этом система высшего образования, существовавшая в СССР, значительно сужает диапазон возможностей будущего специалиста.
— В чем преимущества двухуровневой Болонской системы?
— Она позволяет молодым людям после бакалавриата, дающего широкое образование, специализироваться в чем-то более узком и при этом уходить в сторону. Допустим, бакалавриат по математике, а магистратура — по физике. Это дает гибкость, дает выбор. Специалитет, как правило, 5–6-летний, предполагает гораздо более узкую специальность. А более узкая специальность означает, что с ней гораздо труднее вписаться в рынок, ведь если полученная профессия по какой-то причине здесь и сейчас не очень в цене, то значительная часть твоих знаний обесценивается.
— Есть ли какие-то аргументы в пользу специалитета по сравнению с бакалавриатом?
— Критики этой системы с самого начала говорили, что специалитет дает специалиста, а бакалавр — неизвестно кого. Выходит, если ты учишься пять лет, то становишься классным мастером, а если только четыре года — недоучкой. Но если студента не смогли ничему научить за четыре года, я сомневаюсь, что его чему-то за этот последний год научат. При этом за шесть лет бакалавриата и магистратуры потенциально можно научить большему, чем за пять специалитета. Многое, однако, зависит не от продолжительности учебы, а от качества студентов и профессоров, от содержания программ.
Отметим, что вся критика бакалавриата часто строится на эмоциях и представлениях, не имеющих научной основы. В России нет доказательных исследований, базирующихся на строгой научной методологии, которые доказывали бы, что специалитет предпочтительнее, эффективнее, лучше, чем система «бакалавриат + магистратура». А вот в других странах такие исследования есть, и они доказывают, что чем шире образование, тем лучше для студентов, для роста производительности труда и для экономики в целом. И, кстати, это всегда было преимуществом американской системы высшего образования по сравнению с континентальной европейской.
— Почему?
— Европейская система гораздо более узкая и целенаправленная. А в условиях, когда технологии меняются чуть ли не каждый день, человек все время должен профессионально мигрировать. Потому что многое из того, чему ты учился раньше и применял на практике, становится устаревшим, ненужным. А возможность профессиональной перестройки зависит, с одной стороны, от твоей готовности учиться и переучиваться, а с другой — от той базы, которую ты вынес. Поэтому ключевая задача системы образования — дать максимально широкую фундаментальную базу. Очень важно, например, чтобы студент знал математику, которая формирует логику и необходима для многих специальностей, включая социальные и даже гуманитарные науки, владел иностранными языками, обладал цифровой грамотностью и т. д.
Еще один важный компонент, чему надо учить, это критическое мышление, без него никакой прогресс невозможен. Узкие профессии устаревают, а фундаментальные знания — нет. Специалитет из той эпохи, когда предполагалось, что человек, получив узкую профессию, будет трудиться в ней всю жизнь. В той жизни технологии менялись медленно. А в условиях быстрых изменений надо учить студентов думать, придумывать, подстраиваться, осваивать новое, и система образования должна это учитывать. Но если мы технологически возвращаемся в ХХ век, то, возможно, и система образования пойдет туда же.
